Двенадцать основных черт русского национального характера (продолжение)

Очевидно, что особенности национального характера обязательно должны учитываться руководством государства в своей повседневной деятельности. Сегодня в России мы, к сожалению, видим несколько иную картину. Органы законодательной и исполнительной власти (на федеральном и региональном уровнях), представительные и исполнительные органы местного самоуправления зачастую принимают важнейшие, принципиальнейшие решения не на основе математической обработки данных, полученных с помощью статистики и социологии, а, в лучшем случае, на основании предложений экспертов. Но эксперты - тоже люди. И они тоже могут знать далеко не всё, они тоже могут ошибаться.

Владимир Солоухин в своих размышлениях на развалинах Оптиной пустыни «Время собирать камни» (текст впервые был опубликован в журнале «Москва», № 2, 1980 г.) писал: «На Востоке есть поговорка: "Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки"». То, как именно в последнее двадцатилетие в России проводились многочисленные реформы, очень хорошо демонстрирует незнание многими, если не большинством из власть предержащих, истории своей страны, своего народа, стремление эту историю (в том числе - и относительно недавнюю) подкорректировать в интересах текущего «политического момента». Всё это вполне естественно приводит к тому, что из событий прошлого не усваиваются те уроки, которые история может преподать, чтобы в настоящем и будущем не повторять элементарных ошибок.

Небольшой пример. На бытовом уровне сейчас часто приходится слышать от людей, уставших от глупостей и «реформ» российских властей, примерно такую мысль: пусть бы Россию оккупировали американцы (немцы, китайцы, японцы - возможны разные варианты), глядишь, тогда порядка больше было бы, и жизнь была бы устроена нормально. Но это - не ново.

Замечательный русский учёный-правовед, лингвист, литературовед и публицист Сергей Завадский (1871-1935) вскоре после эмиграции в 1921 году из Советской России опубликовал свои мемуары «На великом изломе. Отчёт гражданина о пережитом в 1916-1917 годах» (в наше время они были переизданы в 22-томном «Архиве русской революции», Т. XI. - М.: Терра-Политиздат, 1991).

Летом 1917 года Сергей Владиславович разговорился с одним мужиком на украинском хуторе: «Иван спокойно и с полным убеждением заявил, что ему решительно всё равно быть русским (он сказал "русским", а не "украинцем") или немцем: дадут ему больше земли немцы, так он и будет немцем [...]. И я почувствовал, что это не циничное "ubi bene, ibi patria" (латинская поговорка: "где хорошо, там и родина" - Consp.), а наивность человека, ещё не осознавшего своей национальности. Я понял, что так ощущают (не рассуждают, а именно ощущают) почти все вокруг Ивана, и что поэтому никакой связи между "господами" и "мужиками" нет и быть не может».

Владимир Короленко

Ещё одна цитата: «Общественных задерживательных центров нет. Общество распадается на элементы без общественной связи. Наша психология - это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый. Русский народ якобы религиозен, но теперь религия нигде не чувствуется, ничто "не грех". Это в народе, то же - и в интеллигенции. Успех - всё. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо». Если не знать, что эти строки написал в своём дневнике 4 ноября 1917 года русский писатель Владимир Короленко (1853-1921), можно было бы подумать, что он описывает Россию не начала XX, а начала  XXI века. И это ещё раз подчёркивает, сколь медленно меняется национальный характер, насколько сильное влияние он оказывает на реальное состояние дел в обществе, вне зависимости от общественно-политического устройства.

Анализируя данные, полученные Людмилой Собчик, подкрепляя их собственными исследованиями, Валентина Чеснокова пришла к следующему выводу относительно особенностей русского национального характера: «Если нас "очистить" от культурных эталонов, то в нас отчётливо проявится тот тип личности, который психиатры называют "эпилептоидным".

Антон Кемпиньски

Польский психиатр Антон Кемпиньски (Antoni K?pi?ski; 1918-1972), описывая эпилептоида, предупреждает, что он "характеризуется некоторыми чертами, проявляющимися иногда при эпилепсии, и отсюда - его название, но он не всегда связан с эпилепсией. Сама эпилепсия тоже не всегда даёт изменения личности, описываемые как эпилептоидные". В общем, эпилептоид - это не заболевание, а так называемый акцентуированный тип личности».

Мнение Валентины Чесноковой таково: русские - не есть эпилептоиды в чистом виде, а, так сказать, «окультуренные» эпилептоиды. Русский национальный архетип является продуктом длительного воздействия природы и культуры. В этом процессе культура противостоит генотипу, стремясь не отражать и не закреплять его, а приспосабливать к среде, к окружению, обрабатывая и «культивируя» его. Можно сказать и так: задача генотипа - создавать трудности, задача культуры - их преодолевать.

В таком постоянном взаимодействии-противостоянии генотип и культура выработали на протяжении многих веков (а, возможно, и тысячелетий) устойчивые модели поведенческих комплексов и систем установок, применимых каждым отдельным представителем русской нации для множества сходных ситуаций. Всё это можно называть термином, который выше уже употреблялся - социальный архетип. Он и представляет собой внешние, легко фиксируемые со стороны проявления типичных свойств русского характера.

Но каковы же они - основные особенности русского национального характера? Как и в чём они проявляются?

ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

Психологические тесты MMPI, проведённые более 30 лет назад в СССР, как уже было сказано, выявили в русском этническом генотипе явно выраженную эпилептоидную компоненту. Она, по мнению Валентины Чесноковой, определяет основные качества русского национального характера, который, в свою очередь, характеризуется наличием ряда составляющих.

1.

Некоторая замедленность и вязкость мышления, и, как следствие - довольно высокая (до определённого предела) неотзывчивость на внешние стимулы и раздражения.

Это особенность русского национального характера вызывает трудность при переходе от одного вида поведения к другому, от одного психологического состояния - к другому. Эта трудность преодолевается культурой за счёт развития склонности русского человека к бытовому ритуализму. С практической точки зрения эта обрядность, не имеющая никакого мистического значения, позволяет «спускать на тормозах» целый ряд повторяющихся, однообразных, но непроблемных в жизни ситуаций, экономя, тем самым, силы для разрешения ситуаций проблемных.

Необходимость и привычность ритуалов в обыденной жизни, разумеется, варьируется в зависимости от возраста и состояния человека, но всегда оставляет заметный след в нашей жизни. В ситуациях, когда выработать и установить такие ритуальные «автоматизмы» не удаётся (например, из-за разнообразия ситуации, быстрой изменчивости окружения), замечает Валентина Чеснокова, русский человек быстрее устаёт и начинает чувствовать неудобство.

Это, с одной стороны, способствует развитию склонности к индивидуализму, а с другой стороны - последовательности и упорства в достижении цели.

Неотзывчивость на внешние стимулы и раздражения связана с тем, что поведение русских, которые являются эпилептоидами, отличается цикличностью. Сравнивая данные теста MMPI, полученные в США и Л.Н. Собчик в СССР, Валентина Чеснокова замечает, что цикличность в поведении свойственна и американцам, но у русских это проявляется ещё заметнее. Это дало Чесноковой основания для вывода, что русские являются усиленными циклоидами. И в спокойные периоды они склонны, в отличие от американцев, к более сильной депрессии.

«В спокойные периоды, - пишет Валентина Чеснокова, - эпилептоид всегда переживает лёгкую депрессию. Его сверхактивность выражается в эмоциональном взрыве, в "необузданном нраве", который в нём в этот момент проявляется; депрессия же характеризуется "апатией", некоторой вялостью, пониженностью настроения и психомоторной сферы.»

Во время депрессии эпилептоид апатичен...

Эта особенность, по мнению Валентины Чесноковой, обусловлена следующим: когда «местные» нервные регулирующие механизмы не справляются и процесс «растормаживания» нарушает общее равновесие организма, он включает древние механизмы, которые посредством выработки специальных химических веществ осуществляют общее, глобальное торможение. Это приводит к подавлению не только моторики (то есть - сферы, «отвечающей» за движение), но и психофизиологической и даже чисто психической сферы. На уровне последней депрессия выражается в обесценивании потребностей, в том числе - и повседневных. Торможение распространяется также на интеллектуальную сферу, подавляя её активность и инициативу. Но как эта особенность русского национального характера проявляется на практике?

Приведу большую цитату из работы Валентины Чесноковой, в которой очень хорошо описаны проявления цикла, в котором эпилептоид заторможен, неотзывчив на внешние стимулы и раздражения: «Находясь в периоде такого торможения, человек просыпается утром и чувствует, что ему ничего не хочется, - не хочется вставать, куда-то идти, что-то делать. Ему тяжело поднять своё тело, напрягать ум, что-то предпринимать, что-то решать. Единственное его желание - чтобы его оставили в покое. Он с удовольствием оказался бы где-нибудь на краю света, "в уединённом домике, в лесу или в горах", подальше от всей этой беготни, шума, волнений. Всё его раздражает, всё кажется ненужным, бессмысленным, излишним. В таком состоянии есть три средства, способных возвратить эпилептоида к деятельности: непосредственная опасность для жизни, чувство долга и... ритуалы.

Поскольку непосредственная опасность для жизни - явление не очень частое в нашем цивилизованном мире, то остаются, следовательно, чувство долга и ритуалы. Чувство долга даёт первый импульс: эпилептоид с отвращением поднимается и вяло тащится на кухню. Теперь важно, чтобы чайник стоял на обычном месте. Если он там стоит (а у хорошего эпилептоида он всегда стоит так, чтобы не делать лишних движений), он одной рукой привычно суёт его под кран, а другой в это время, не глядя, нащупывает на полке спички. Бухнув чайник на огонь, он со вздохом отправляется в ванную.

Он совершает очень немного движений, и они требуют от него совсем немного умственных и психических усилий, поскольку последовательность их выполняется автоматически, вещи как бы сами "лезут в руки", расставленные с вечера по "своим местам". И если дети не рассыпали зубной порошок, ЖЭК с вечера не отключил воду и не случилось никакого другого стихийного бедствия, то за вторым стаканом чая эпилептоид приходит к мысли, что жить, в общем-то, можно, что жизнь не так несносна, тяжела и бессмысленна, как показалось ему в момент пробуждения. Привычки-ритуалы выполнили свою функцию: они "раскачали" эпилептоида, находящегося в депрессии, мягко включили его в обычные повседневные структуры деятельности.

Он ещё и на работе будет раздражаться по мелким поводам: что папки в шкафу стоят не на обычных местах, что кто-то утащил отточенный с вечера карандаш и т.д., но он уже вполне в рабочей форме. Он может и предпринимать что-то, и решать, и даже проявлять инициативу и изобретательность - но только в той сфере, которая на данном этапе выделена им как "проблемная". Все остальные сферы он "спускает на автоматизмах". И здесь вы совершенно напрасно будете ему доказывать, что то-то и то-то гораздо эффективнее делать совсем иным способом. Он вас выслушает, согласится, даже, может быть, восхитится, но воспользоваться новым методом откажется: "Да ладно, - скажет, - я уж так привык". И будет совершенно прав. Привычки-ритуалы экономят ему силы, в которых он в период депрессии остро нуждается [...].

Любопытно отметить при этом, что в период вялости и апатии эпилептоид ворчит, раздражается, но чрезвычайно мало жалуется на здоровье, что является одним из признаков классической депрессии.».

Сравнивая данные теста MMPI, полученные в США и в СССР, Валентина Чеснокова делает интересный вывод: при всём описанном выше состоянии, явно характеризующем замедленность и инерционность, эпилептоид в тесте MMPI совсем не проявляется на шкале ригидности, набирая по ней те же пять с небольшим баллов, что и американцы.

Ригидность, как известно, - это страх перед изменениями, боязнь, что ты не сможешь к ним приспособиться. Русский человек в период заторможенности, неотзывчивости, депрессии инерционен, не склонен к изменениям, предпочитает привычные ситуации, но не потому, что он боится нового или не может приспособиться к изменениям. Он всего-навсего не хочет этого нового, потому что ему трудно фиксировать своё внимание сразу на многом. Но если это необходимо, если в этом есть смысл, русский эпилептоид вполне способен вводить и даже внедрять новое, может сам изобретать.

Русские не отличаются ригидностью!

В этом, по мнению Валентины Чесноковой, и заключается корень отличий ригидности от ритуализма. Если, как уже было сказано, ригидность подразумевает страх перед изменениями, то ритуализм сам по себе такого страха не вызывает. Страх может вызываться ритуализмом, а может и не вызываться. Страх у эпилептоида вообще может вызываться иными причинами.

«Психологи, антропологи и другие учёные, изучающие культуру и личность, - пишет Валентина Чеснокова, - почти всегда предполагают в ритуализме ригидность и отсутствие творческих способностей [...]. Мы - ритуалисты не ригидные. Мы - ритуалисты по выбору, мы умеем манипулировать своими ритуалами, перемещая их из одной сферы в другую или вообще отказываясь от них на время, а потом вновь возвращаясь к ним.

Это показывает, что ритуалы для нас - не внешние ограничения, наложенные культурой на индивида, а инструмент, средство, своеобразный способ упорядочения (а, следовательно, подчинения себе) мира».